В честь дня рожденья Моцарта
Jan. 27th, 2014 01:19 pm![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
singolareпомещаю здесь этот портрет и рассказ о нем, вошедший в мою биоавтографию "Билеты в кассе":
Привезенный дедом Михаилом Евсеевичем из Германии туманной большой литографический портрет Моцарта вел себя странно с самого начала. Если верить преданию, его боялась еще первая нянюшка маленького Ени, Марфута.
– Оченно у ентой барышни глаз непростой, – говорила она, кивая затылком на портрет, к которому старалась не оборачиваться лицом. – Оне мине моргають и знаки делають.
Впрочем, только-только приехавшая из деревни в Петербург Марфута вообще была опаслива безмерно и сторонилась всего непривычного и подозрительного, караулившего ее в столице за каждым углом. Так она, впервые сводив ребенка на прогулку в Летний сад, смущенно сообщила:
– Красивое расположение, Мина Михална, а только статуи похобные очень. Как можно с дитём? Я всю дорогу себе под ноги глядела. Никак есть другой садик, построже?
Дед, с душою прямо геттингенской, хоть и имевший в те годы большое сходство с Пастернаком, но несравненно красивее, на этот портрет чуть не молился и, когда вскоре семья распалась, забрал Моцарта с собою в дом Машеньки Багровой.
На машенькиной стенке над пианино он очутился в окружении миниатюрок, вышедших из-под резца ее батюшки, академика художеств Алексея Багрова. Миниатюрки сии, заполнявшие всю стену, делились на три категории: пейзажики Гатчины, Сарского Села и Ораниенбаума, сашеньки, катеньки и петеньки – по всей Руси великой славные банковские билетики, увековечившие память своего создателя, и изящные виньеточки – сентенции, самим академиком сочиненные: «Горе вам, сумасброды-декаденты, губители всего прекрасного», «Жидам воля – Богородице горе» и т.д. и т.п. Мишенька с Машенькой над всеми этими миниатюрками посмеивались, но по лености со стены их не снимали. Моцарт, однако же, оказывал на них самое невероятное воздействие. Маленький Еня, приходивший в гости и присаживавшийся поиграть на черном Бехштейне, всякий раз обнаруживал исчезновение еще одной-двух миниатюрок, по мере убывания коих росло количество сиротливо торчащих из стены гвоздиков и прямоугольничков, в которых витиеватый рисунок обоев был ярче.
– Осень, осыпается весь наш бедный сад, – всякий раз говорила Машенька.
– Ты, Моцарт, бог и сам того не знаешь, – добавлял Михаил Евсеевич. – Я знаю, я...
Увлекавшиеся радиолюбительством отец с сыном слушали на коротких волнах симфонические концерты из Германии. В один из вечеров концертная программа открылась интернационалистским лозунгом «Вива дуче, хайль дем фюрер». Стекло на моцартовском портрете треснуло с первым аккордом увертюры к «Парсифалю».
– Возьми Моцарта к себе, – сказал Ене отец через несколько дней. – Мина не будет возражать, она никогда не страдала зингеровским мистицизмом. А у меня сердце пошаливает. Шаги командора спать не дают.
Михаил Евсеевич умер. Еня закончил консерваторию. Потом была работа в Саратове, война, противотанковые рвы, извещение о смерти матери в последний блокадный год, тиф, возвратный тиф.
Доцент Зингер вернулся в город Святого Камня. Жизнь начинала налаживаться. Кости там, где у порядочных людей находится мягкое место, уже не впивались в стул, делая болезненным сидение за инструментом. Моцартовский портрет под новым стеклом висел над черным Бехштейном и молчал.
Но во снах гуляка праздный, всегда навеселе являлся и пророчествовал, изрекая заплетающимся языком самые несусветные, но впоследствии всегда сбывающиеся предсказания. Он поведал о том, что дни безродных космополитов, окопавшихся в советских учебных заведениях и учреждениях культуры, сочтены, предрек доценту Зингеру дальний дранг нах остен и карьеру основоположника казахской национальной музыкальной школы, прокукарекав троекратное жасасын в залог грядущих свершений, потом накаркал марш-бросок еще восточнее – на берега великой сибирской реки (Ви хайст эс? А, йа,йа – Ново... Новозибирск), заявил, что в один прекрасный зимний день его приятель зер геертер герр профессор еще спустится в валяных пимах с серебряной туполь-птицы в пятидесятиградусный мороз Магаданенбурга. Не смейся, просвещенный читатель, – он предвидел рождение последнего Зингера, заметив совершенно невпопад, что этот отпрыск древнего аристократического рода закончит свои дни среди сарацинов.
В последние годы профессора Зингера моцартовский портрет висел в его комнате над черным кабинетным Мюльбахом. Напротив, над диваном, красовался привезенный из Магадана китовый ус. Новосибирск жил напряженной трудовой жизнью, ожидая законного бессмертия, уже писался роман о Первом Еврейском батальоне имени Женни Маркс. Моцарт не пророчествовал. Он весь превратился в музыку и по ночам не давал Ене спать. Однажды профессор, немного стесняясь зингеровского мистицизма, признался последнему Зингеру, что на коленях просил Моцарта или отпустить его, или взять с собой.
Где сейчас литографический портрет Моцарта? Мне, проводящему дни свои в окружении сарацинов, это неизвестно. Но я бы посоветовал нынешнему владельцу повесить его на стену над черным Красным Октябрем и терпеливо ждать дальнейшего развития сюжета.
Привезенный дедом Михаилом Евсеевичем из Германии туманной большой литографический портрет Моцарта вел себя странно с самого начала. Если верить преданию, его боялась еще первая нянюшка маленького Ени, Марфута.
– Оченно у ентой барышни глаз непростой, – говорила она, кивая затылком на портрет, к которому старалась не оборачиваться лицом. – Оне мине моргають и знаки делають.
Впрочем, только-только приехавшая из деревни в Петербург Марфута вообще была опаслива безмерно и сторонилась всего непривычного и подозрительного, караулившего ее в столице за каждым углом. Так она, впервые сводив ребенка на прогулку в Летний сад, смущенно сообщила:
– Красивое расположение, Мина Михална, а только статуи похобные очень. Как можно с дитём? Я всю дорогу себе под ноги глядела. Никак есть другой садик, построже?
Дед, с душою прямо геттингенской, хоть и имевший в те годы большое сходство с Пастернаком, но несравненно красивее, на этот портрет чуть не молился и, когда вскоре семья распалась, забрал Моцарта с собою в дом Машеньки Багровой.
На машенькиной стенке над пианино он очутился в окружении миниатюрок, вышедших из-под резца ее батюшки, академика художеств Алексея Багрова. Миниатюрки сии, заполнявшие всю стену, делились на три категории: пейзажики Гатчины, Сарского Села и Ораниенбаума, сашеньки, катеньки и петеньки – по всей Руси великой славные банковские билетики, увековечившие память своего создателя, и изящные виньеточки – сентенции, самим академиком сочиненные: «Горе вам, сумасброды-декаденты, губители всего прекрасного», «Жидам воля – Богородице горе» и т.д. и т.п. Мишенька с Машенькой над всеми этими миниатюрками посмеивались, но по лености со стены их не снимали. Моцарт, однако же, оказывал на них самое невероятное воздействие. Маленький Еня, приходивший в гости и присаживавшийся поиграть на черном Бехштейне, всякий раз обнаруживал исчезновение еще одной-двух миниатюрок, по мере убывания коих росло количество сиротливо торчащих из стены гвоздиков и прямоугольничков, в которых витиеватый рисунок обоев был ярче.
– Осень, осыпается весь наш бедный сад, – всякий раз говорила Машенька.
– Ты, Моцарт, бог и сам того не знаешь, – добавлял Михаил Евсеевич. – Я знаю, я...
Увлекавшиеся радиолюбительством отец с сыном слушали на коротких волнах симфонические концерты из Германии. В один из вечеров концертная программа открылась интернационалистским лозунгом «Вива дуче, хайль дем фюрер». Стекло на моцартовском портрете треснуло с первым аккордом увертюры к «Парсифалю».
– Возьми Моцарта к себе, – сказал Ене отец через несколько дней. – Мина не будет возражать, она никогда не страдала зингеровским мистицизмом. А у меня сердце пошаливает. Шаги командора спать не дают.
Михаил Евсеевич умер. Еня закончил консерваторию. Потом была работа в Саратове, война, противотанковые рвы, извещение о смерти матери в последний блокадный год, тиф, возвратный тиф.
Доцент Зингер вернулся в город Святого Камня. Жизнь начинала налаживаться. Кости там, где у порядочных людей находится мягкое место, уже не впивались в стул, делая болезненным сидение за инструментом. Моцартовский портрет под новым стеклом висел над черным Бехштейном и молчал.
Но во снах гуляка праздный, всегда навеселе являлся и пророчествовал, изрекая заплетающимся языком самые несусветные, но впоследствии всегда сбывающиеся предсказания. Он поведал о том, что дни безродных космополитов, окопавшихся в советских учебных заведениях и учреждениях культуры, сочтены, предрек доценту Зингеру дальний дранг нах остен и карьеру основоположника казахской национальной музыкальной школы, прокукарекав троекратное жасасын в залог грядущих свершений, потом накаркал марш-бросок еще восточнее – на берега великой сибирской реки (Ви хайст эс? А, йа,йа – Ново... Новозибирск), заявил, что в один прекрасный зимний день его приятель зер геертер герр профессор еще спустится в валяных пимах с серебряной туполь-птицы в пятидесятиградусный мороз Магаданенбурга. Не смейся, просвещенный читатель, – он предвидел рождение последнего Зингера, заметив совершенно невпопад, что этот отпрыск древнего аристократического рода закончит свои дни среди сарацинов.
В последние годы профессора Зингера моцартовский портрет висел в его комнате над черным кабинетным Мюльбахом. Напротив, над диваном, красовался привезенный из Магадана китовый ус. Новосибирск жил напряженной трудовой жизнью, ожидая законного бессмертия, уже писался роман о Первом Еврейском батальоне имени Женни Маркс. Моцарт не пророчествовал. Он весь превратился в музыку и по ночам не давал Ене спать. Однажды профессор, немного стесняясь зингеровского мистицизма, признался последнему Зингеру, что на коленях просил Моцарта или отпустить его, или взять с собой.
Где сейчас литографический портрет Моцарта? Мне, проводящему дни свои в окружении сарацинов, это неизвестно. Но я бы посоветовал нынешнему владельцу повесить его на стену над черным Красным Октябрем и терпеливо ждать дальнейшего развития сюжета.